Виктор Петрович никогда не предполагал, что это может случиться именно с ним. Умнейший и образованнейший человек, профессор истории, когда-то преподававший в различных университетах бывшего Советского Союза, собирался в рабочую командировку в один из только что переданных Церкви в начале 90-х монастырей, даже не подозревая, какое испытание ему уготовил Господь. Пока он, наслаждаясь любимой работой, реставрировал фрески на Соловках, его жена в мутном беззаконии тех лет каким-то образом исхитрилась выписать его из московской квартиры. Взрослые дети оказались на ее стороне и отвернулись от оглушенного недоумением и душевной болью отца.
Началась тяжелейшая година испытаний. Виктор Петрович в течение нескольких лет не знал дня, когда бы он мог спокойно и полноценно выспаться. Ночевать приходилось на вокзалах: человек, прекрасно разбирающийся в деталях Пунических войн, родословной Рюриковичей и в тонкостях древнерусского искусства, увы, не был обучен даже элементарным основам выживания в жестоких городских джунглях огромного мегаполиса – будь то поиск места для ночлега у теплотрасс и в подвалах домов или добыча кружки кипятку для бульонного кубика. Каждые два, три или четыре часа его, дурно пахнущего и небритого бродягу, грубо поднимал с вокзального пола или пластикового сиденья милицейский сапог; необходимо опять было тащиться из здания вокзала вон, на мороз, чтобы через несколько часов, вконец продрогшим, снова, как побитая собака, испуганно и пришибленно озираясь, воровато просачиваться внутрь стеклянной коробки, в спасительное тепло. Нетрудно себе представить и то, как и чем питался бывший профессор.
Так продолжалось несколько лет, пока Виктор Петрович совершенно случайно не оказался в одной из московских «ночлежек» – «Доме ночного пребывания» (ДНП), территориально расположенного недалеко от московской Николо-Перервенской обители. Как оказалось, это учреждение не имело ничего общего с печально известным «кефирным заведением» ильф-петровского «2-го Дома собеса» с его приснопамятной кислой капустой, жадно поглощаемой «сиротами» во главе с Пашей Эмильевичем, и пугающим словом «ноги» на одеялах. Однако и тихого мягкого домашнего уюта в таких местах, как правило, ли отыщешь.
Виктор Петрович помнил свой первый день в ДНП. Перед тем, как попасть сюда — место, которое на тот момент избитому, истощенному и покалеченному душой и телом бомжу показалось чуть ли ни земным раем, бывший профессор прошел «прожарку» — так на «ночлеговском» жаргоне называется санобработка и дезинфекция. Виктор Петрович, человек с академическим образованием, к тому времени, буквально, изнемогал от вшей и всевозможных паразитов, которых он «подцепил» за годы своей уличной жизни! Слава Богу, что в соответствующих органах сохранились сведения о том, что он действительно когда-то имел прописку в Москве: без этого документа Виктору Петровичу отказали бы в «ночлежной» койке даже здесь.
Принятого в ДНП бездомного, по принятым здесь правилам, после первого поверхностного осмотра передают фельдшеру – не стал исключением и Виктор Петрович. Фельдшер — милая, добрая и разговорчивая женщина – споро проделывала все необходимые процедуры, и, не переставая, тараторила, рассказывая ему, находящемуся в полуобморочном состоянии, о Доме ночного пребывания, об его обитателях, о начальстве, о том, как сам персонал очень боится заразиться от таких, как он людей: грязных и больных всякой заразой – кто туберкулезом, кто гепатитом, а кто и венерическими заболеваниями. Виктора Петровича мотало из стороны в сторону, в голове от недоедания и переутомления гудел тяжелый набатный колокол: «А уж вшивость — через раз, — беззлобно продолжала причитать женщина. — Один такой только пять минут посидел на лавочке перед входом, так насекомые потом, как муравьи по муравейнику, ползали после по ней!!!»
Мало что соображающего Виктора Петровича, наконец, вывели от нее на еще одну дезинфекцию и «прожарку». В специальных камерах его одежду или то, что можно было назвать ею, «подсушили» при температуре более чем 200 градусов по Цельсию. Бывший профессор почувствовал настоящее облегчение: насекомые и их личинки только теперь, впервые за долгие годы, перестали досаждать ему своим нестерпимым, безостановочным зудом. «Как муравьи по муравейнику», — про себя горько усмехнулся Виктор Петрович. Одежда его оказалась настолько ветхой, что после «прожарки» санитары с брезгливостью бросили ее в отдельную кучу: «Потом сожжем! Зря только время тратили…»
Для таких случаев в заведении, оказалось, припасена так называемая «гуманитарная помощь» — бесплатно присылаемый в ДНП «сэконд-хэнд». Тряпье это — далеко не б\у «от кутюр». Виктор Петрович, под набатные раскаты в голове, кое-как выбрал себе одежонку: сейчас он был рад и этому! Несколькими днями позже ему издали показали сидящую на скамеечке довольно полную старушку лет семидесяти, выряженную, смешно сказать, в обтягивающий ее розовый сарафанчик игривого вида, с рюшечками и оборочками, изготовленного по лекалу беззаботного пионерского детства, – во что-то а ля «вместе весело шагать по просторам, и, конечно, припевать — лучше хором». Издевательская подоплека ситуации усугублялась тем, что старушка была… помешанной!
Когда Виктор Петрович немного окреп и освоился на новом месте, он узнал и о трагедии этой бабушки, в чем-то очень похожую на его собственную. Обманом отнятая у нее квартира лишила ее, несчастную, рассудка. Обитала она у помоечных контейнеров; питалась тем, что подадут. На ночь сердобольные люди заводили ее в подъезд, где у нее был свой «угол» с наваленным там грязным тряпьем — это и была ее постель. Одна из ее бывших соседок, узнав адрес ДНП, привезла ее, грязную, во вшах, сюда, и с тех пор судьба ее, слава Богу, стала хоть как-то определена.
… Смывший под душем многомесячную грязь и остриженный наголо, Виктор Петрович кое-как оделся, хотя и с трудом, но самостоятельно. Опираясь на стенку с одной стороны и поддерживаемый под руку с другой, он побрел по тускло освещенному коридору к кабинету врача. Женщина, пахнувшая неизъяснимо тонким ароматом дорогих, возможно, и, скорее всего, французских духов, — в тот момент из глубин его подсознания мощным потоком рванулся целый пласт воспоминаний о его прежней, еще человеческой жизни – обработала и перевязала его раны. Продолжая источать все то же упоительное благоухание, измерила ему температуру и, быстрым движением проколов палец, взяла кровь для анализов: Виктор Петрович потом еще две недели находился на карантине – опасались, что он, возможно, болен какой-нибудь заразой.
Наконец, «профессору» (так теперь весь персонал звал нового обитателя «ночлежки») под расписку выдали матрац, подушку, одеяло, полотенце и постельное белье, и повели показывать его кровать в одной из комнат, где ему теперь предстояло жить бок о бок с еще восьмью такими же, как он, изгоями горьковского «Дна». Как объяснили Виктору Петровичу, ему еще повезло: в других комнатах постояльцев еще больше — до четырнадцати человек! Все мечтали перевестись из «ночлежки» в так называемую «социальную гостиницу». Условия там куда более комфортнее: живут по два-три человека в комнате, в помещении намного чище, да и обстановка спокойнее. Однако для проживания необходимо представить справку о трудоустройстве.
Смысл социальной гостиницы Виктор Петрович понял и оценил много позже, когда сам был переведен туда из «ночлежки». Она — что-то вроде перевалочного пункта для бывшего изгоя общества перед окончательным возвращением к полноценной жизни в нормальном социуме. И по собственному опыту, и из задушевных разговоров в «ночлежной» курилке с таким же, как он сам, Виктор Петрович знал, что достаточно трех-четырех месяцев «подвальной» жизни — и начало деградации личности уже гарантировано: голод, холод, грязь, вши, побои, унижения и всеобщий остракизм не проходят бесследно. Да и панибратские взаимоотношения с «зеленым змием», которым от «безнадеги» грешат почти все бомжи, тоже накладывает свой весьма существенный отпечаток на человека. Бывшему бездомному необходимо чуть ли не заново приобретать навыки общения, умение правильно распоряжаться своими деньгами и временем, избавляться от неизбежного комплекса неполноценности и других комплексов, которых немало …
Перед вселением в «ночлежку» ему, как новичку, администратор – боевого вида и духа женщина – подробно преподала правила проживания. В его ушах еще долго потом стояло зычное меццо-сопрано: «Нельзя приходить в ДНП выпившим… Нельзя выпивать непосредственно в стенах ДНП… Нельзя приводить сюда знакомых после одиннадцати вечера… Нельзя появляться после одиннадцати ноль-ноль…» Много позже, уже прилично пожив в «ночлежке», Виктор Петрович признал и согласился, что, хотя правила и выглядели тогда, на первый взгляд, драконовскими, резон в них присутствует – и очень большой! Если, конечно, не ставить перед собой задачу по превращению «ночлежки» в Содом и Гоморре — в эдакий официально узаконенный «бордельеро» с перманентным «краковяком вприсядку» и нескончаемым «железным болеро». А сделать это можно очень легко: среди его соседей и по койке, и по комнате оказались не только действующий актер одного из известных московских театров (сколько раз ему вспоминалась потом та самая, знаменитая горьковская пьеса, одним из персонажей которой был «Актер»), которого выбросили на улицу из трехкомнатной квартиры — сделал это родной брат, завладевший их общей жилплощадью. Немало среди постояльцев было и тех, кто возвратился из «мест, не столь отдаленных».
Один из них, которого все здесь звали просто «дядя Саша», как выяснилось, из 63 лет своей жизни… 40(!) отсидел в лагерях и тюрьмах. Пока он «мотал» свои многочисленные сроки, окружающая его действительность изменилась настолько, что он гораздо увереннее и комфортнее чувствовал бы себя где-нибудь в сибирской тайге, индокитайских джунглях или даже на прокладке марсианских каналов.
В другом случае, постоялец получил сразу несколько ударов ножом: позволил себе на общей кухне, где тогда готовили себе обед сразу несколько человек, назвать одного, много «топтавшего зону» «мужика» очень нехорошим для знающего тюремные порядки словом. Увы, «не следил за базаром, в натуре»! В итоге, вызывали «скорую». Слава Богу, выжил.
Когда-то сам гордый и независимый в суждениях человек, Виктор Петрович, проведя многие годы в шкуре «лишнего человека» и испытав на ней, родимой, всю злобу, ненависть и презрение обычных людей к тем, кого они высокомерно называют словом «бомж», сам же, наконец, до самых глубин души осознал, насколько порочна расхожая и ставшая уже поведенческим штампом сентенция о том, что «жалость унижает человека», столь усердно, с демоническим коварством внушавшаяся нашему обществу еще с советских времен. К каким страшным последствиям, наряду с, пожалуй, главной причиной — потерей Веры, — привело это сегодня само общество. Нравственное омертвение; утрата традиций сострадания и любви к ближнему – не гедонистической и скотской, а истинной – во Христе; беспощадный, облицованный непробиваемыми бетонными блоками эгоизм — все эти «мины замедленного действия» особенно больно взорвались именно сейчас, в наши морально облупившиеся, расхристанные времена.
Совсем с другими чувствами, намного более глубокими, чем тогда, на Соловках, он посещал теперь храм. Столько лет изучая церковное искусство умом, а не душой, он и фрески в соборах восстанавливал, воспринимая их не окном в другой мир, а просто очередным ярким произведением художественного таланта человека, жившего за несколько веков до него. Спала с его душевных очей пелена, и поразила его открывшаяся сакральная глубина иконы. Ее он теперь ощущал и в намоленных чудотворных образах известных московских храмов, где он с некоторых пор часто любил стоять в торжественном безмолвии на службах, и в маленьких бумажных иконках, во множестве висевших теперь над изголовьем его кровати.
* * *
Умер Виктор Петрович в конце 90-х годов. Его сосед по комнате социальной гостиницы, придя поздно вечером, застал его еще теплым. На устах покойного проглядывалась легкая, умиротворенная улыбка, а в руках, сложенных на груди, крепко обхваченная уже закоченевшими пальцами зажата была простенькая, заправленная в целлулоид иконка Спасителя.
Алексей Анатольевич Чеверда