Пасха в тот год, хотя и пришлась на 20 апреля, выдалась холодной. С самого утра в воздухе носились белые пушинки редких, плавно танцующих в неслышном вальсе снежинок. Только вчера природа нежилась в лучах теплого весеннего солнца, а с утра — вдруг легкий морозец… Да еще на Пасху!
Не очень вдумываясь в природные метаморфозы Андрей, поеживаясь, спешил на Пасхальную службу: надо было прийти пораньше — успеть на исповедь. Он знал, что прихожан, желающих сделать то же самое, чтобы потом благоговейно причаститься Святых Христовых Тайн в это Великое Воскресенье, по обыкновению, будет много. Как это бывало в предыдущие годы, старенький приходской батюшка, склонив свою немного трясущуюся, в сединах голову к аналою, будет стараться выслушать всех, и исповедь будет длиться часа два — не меньше!
Андрей не был на исповеди уже несколько месяцев, и сейчас, спеша и засунув озябшие руки в карманы куртки, он непроизвольно морщился и встряхивал головой — всякий раз, когда, снова и снова, с не оставлявшим его чувством внутреннего недовольства собой, с тщанием перебирал в уме накопившуюся за все это время на душе греховную нечистоту, очиститься от которой он так горячо желал на предстоящем таинстве.
Священник только начал чтение предваряющей исповедь покаянной молитвы, когда продрогший Андрей вошел в храм. Положив поклон в сторону алтаря, а затем и образам, висевшим по правую и по левую от него сторонам, он смиренно остался в конце храма, у притвора. Под звуки слов покаянного канона, сдержанный речитатив которого начал алтарник, к аналою засеменила первая старушка… Потом следующая… После бабушек к аналою подходят женщины, мужчины… Многих из этих прихожан Андрей знал. Сейчас лица большинства их выражали внимательную сосредоточенность и сдержанность. Но какой светлой радостью, хотя и с легкими следами усталости после многочасового молитвенного стояния, будут озарены они под утро, по окончании Пасхальной службы, когда с троекратным целованием и торжествующим «Христос Воскресе!» эти люди будут приветствовать — и друг друга, и его, Андрея! И он будет их приветствовать, и так же троекратно целовать, радостно обнимая… Как он любил эти минуты — единственные в году! С ними не могли сравниться даже теплые эмоции, переполняющие православного человека в такой чудесный, усыпанный звездами, с терпким ароматом хвои, праздник, как Рождество… Тогда Спаситель только пришел в мир. Еще предстоят страдания: только зазмеился колючими побегами терн для будущего венца… только начали сучить верви для бича с его страшными, рвущими плоть шипами… только подыскивается крепкое дерево и отливается металл для гвоздей уже просматриваемого на Голгофе Креста…
Пасхальная радость — другая! Для Андрея и для всех этих, столь дорогих и таких в эти часы близких ему во Христе братьев и сестер, стоящих сейчас с ним в этом маленьком, возведенном на городской окраине храме, предстоящая Пасха была радостью Победного Восхождения — радостью свершенного, и значит, уже ничем и никем не способного быть отмененным, сотворенного Поступка! Не дрогнул Спаситель, даже после той страшной — до кровавого пота — тоски от ужасающего содержимого Чаши, которую лишь на мгновение просил пронести мимо, но все-таки испил до дна! Упоительность Пасхального настроения — в восторженном возгласе апостола: «Смерть, где твое жало! Ад, где твоя победа!» Для всех них она заключалась в радости не предстоящего, а уже СОСТОЯВШЕГОСЯ Подвига!
…Желающих исповедоваться оставались еще несколько человек, когда батюшка, которому алтарники со смиренным видом уже подавали знаки — мол, пора начинать,- окинув с чувством сожаления своих неокормленных в этот вечер духовных чад, заспешил в алтарь. «Благословенно царство Отца и Сына, и Святаго Духа!»- раздалось из-за закрытых Царских ворот. Началась Пасхальная служба.
Чувство легкой досады и разочарования у Андрея быстро прошло: «Значит, не достоин сегодня, — осадил он себя. — Завтра в храме буду пораньше и обязательно исповедуюсь». Стяжав таким образом душевный покой, он чуть позже с просветленным лицом медленно двигался в крестном ходе вокруг их церквушки; пел вместе со всеми тихо-торжественное «Воскресение Твое, Христе Боже, ангелы поют на Небеси…», а потом всей душой погрузился в многочасовую, соборно творимую в храме молитву, прерываемую в эту ночь восторженными и троекратными «Христос Воскресе!.. Воистину Воскресе».
Время в молитве пролетело незаметно. Подходила к концу литургия. Уже выстроилась череда людей со скрещенными на груди руками, готовых к принятию Святых Тайн; уже батюшка вышел на амвон с потиром; уже алтарники расправили плат для протирания губ причастников — именно в эти радостные и самые таинственные мгновения службы за закрытыми дверями притвора, на крыльце, раздалась какая-то шумная, грубая и сразу вызвавшая внутреннее беспокойство возня. Послышался грохот множества ног, как будто топтались в тяжелых армейских сапогах. Через секунду дверь распахнулась, и в притвор толпою ввалились обритые наголо, увешанные цепями скинхеды — человек десять. Пахнуло и застоявшимся перегаром и парами только что выпитого пива.
— Хайль! — громко заорал, вскидывая руку в нацистском приветствии, здоровый верзила — явно лидер всей этой расхристанной, звенящей цепями компании.
— Зиг хайль! — трижды в ответ прокричали его подельники. Как это дикое, неуместное, чужеродное не вязалось с только недавно возглашавшимся троекратным «Христос Воскресе!»
В храме воцарилась напряженная, гнетущая тишина, в воздухе повеяло чем-то жутким; у многих появилось дурное предчувствие. «Господи, сегодня же 20 апреля, — только сейчас сообразил Андрей. — День рождение их фюрера!.. Значит, решили так вот отпраздновать».
— Ну, что, овцы? Пасху празднуете?.. Бар-р-раны вы, а не овцы! Ваше христианство — это жидовская диверсия против арийской расы? — на весь храм проревел верзила.
Андрей знал это известное высказывание Гиммлера: будущий глава СС еще маленьким, строго воспитанным в католичестве юношей с детской искренностью писал в своем дневнике, что никогда не оставит Бога, а потом, много позже… призывал воздвигнуть свастику на всех храмах Европы, взамен сверженных с них крестов.
— Знаешь ты об этом? Ты, еврей?! — распаляясь и входя в раж, продолжал верзила, подступая к ближайшему от него белокурому пареньку.
Андрей, не будучи близким его знакомым, знал этого спокойного, тихого парня по имени Сергей, похожего на типичного славянина с Ильмень-озера, во внешности которого еврейских черт было еще меньше, чем в этом, грозно надвинувшемся сейчас на него и дышащем пивным перегаром громиле. Было понятно, что вся эта глыба мяса и мышц с затуманенным сознанием ищет выхода своей неуемной, разогретой алкоголем ярости.
— Во Христе нет ни эллина, ни иудея, — тихо, но твердо произнес прихожанин.
— А-а-а, так, значит, ты жид пархатый!!! — повод был найден, и вконец обезумевший бугай, неожиданно выхватив откуда-то из-под куртки блеснувший широким лезвием нож, с силой всадил его в грудь Сергея. Женщины истошно закричали. Несколько человек бросились к выходу. Разинув рты и сразу протрезвев, оторопели и сами скинхеды.
— Верфи, ты чо?.. Мы ж только пугнуть хотели, — в явной растерянности прокричал один из них своему предводителю. Поведя на него мутным, безсмысленным, белесым от ненависти взглядом Верфи, как зверь, почувствовавший первую кровь, уже схватил за руку рядом стоящую, остолбеневшую от ужаса пожилую женщину.
— Ты тоже жидовка?! А?! — окровавленное лезвие ткнулось ей прямо в лицо.
— Оставь ее, — до того стоявший в шоке Андрей кинулся на увешенного цепями убийцу. Бросился, превозмогая парализующий животный страх и могильный холод, враз охвативший все его внутренности.
— А-а.. Значит, и ты жид?! — оставив женщину, неонацист развернулся и в ярости вонзил нож почти точно в сердце Андрея.
— Ты совсем ох…л? — уже откуда-то издали донесся до Андрея пронзительный вопль скинхеда. Несколько бритоголовых подскочили к Верфи и почти насильно поволокли его к выходу. Только сейчас до того стал доходить смысл происходящего, и он, ошалело озираясь, уже и сам все быстрее и быстрее начал перебирать ногами.
Андрей, схватившись руками за грудь, медленно оседал. Из-под пальцев потоком сочилась кровь. Странно, но боли он почти не чувствовал. Краем глаза увидел лежащее на полу тело распластанного Сергея, над которым склонились несколько прихожан, а рядом с ним уже расплылось на грубо покрашенных досках большое ярко-красное пятно. Поплыли бледные, застывшие в мучительном напряжении лица прихожан, испуганными глазами вцепившиеся — одни в него, другие в Сергея. В сознании уже рухнувшего Андрея внезапно стрельнула мысль: «А исповедаться я так и не успел!.. Как же я умру без исповеди!!!» — последняя яркая мысль, и сознание после этого стало угасать. Все вокруг, мягко уплывая, уходило, прочь, в размытую даль… Все дальше и дальше этот мир; все гуще и гуще тьма… Но тут сгущавшееся в глазах красное марево стало светлеть. Оно становилось все прозрачней, будто размывалось извне; слух стал различать какие-то звуки. Все более нарастая, они уже явственно складывались в изумительное, невероятно красивое пение… Все четче слова, все ярче оттенки… И вдруг ослепительный чистый свет разверз пелену, а неясные звуки превратились в мощное и стройное пасхальное пение: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав…»
Неожиданно голос, перекрывший это великолепное пение, будто отвечая на последнюю земную мысль Андрея, утверждающе произнес: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее». Совсем недавно угасавшее во тьме сознание Андрея вдруг стало ясным — намного более ясным, чем в земной жизни. Он в восторге всматривался в надвигающуюся на него восхитительную картину, а вокруг все громче раздавалось ликующее: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав…»
* * *
Весь Православный мир праздновал Светлую Пасхальную седмицу. А в одном из храмов, на окраине маленького российского городка отпевали двух молодых людей. На панихиде оба гроба стояли рядом. Всех поражали странные, светлые улыбки на лицах тех, души кого старенький, убеленный сединами священник, обливаясь слезами, сейчас молитвами напутствовал в иной мир. Пока шла служба, и все то время, когда разбитый и дребезжащий автобус вез гробы и провожающих их прихожан до кладбища, непрестанно моросил мелкий дождик. Он сразу прекратился, как только Андрея и Сергея вынесли из приспособленного под катафалк «ЛиаЗа». С серым отливом облака раздвинулись, и кладбище осветилось яркими лучами весеннего солнца — мороз, ударивший в ночь на Пасху, исчез так же внезапно, как и появился. Вдруг кто-то крикнул: «Смотрите!» — указывая при этом рукой вверх. Откуда-то с небес, из-под облаков появился белый голубь. Кружа, он стремительно приближался к земле. Все, как завороженные, наблюдали за ним. Крупная, с ослепительно белым оперением птица села сначала на гроб Сергея, потом, трепыхнув крыльями, перелетела к Андрею, и почти тут же рванулась обратно в небо. Сотни глаз провожали ее, пока она не растворилась в далеких облаках…
Как только на двух свежих могилках лопаты могильщиков, позвякивая о попадающиеся в земле камни, утрамбовали холмики, небо снова заволокло, и на землю упали первые капли продолжившегося дождя, который уныло моросил до самой ночи…
Алексей Анатольевич Чеверда