Стремительно движется время, уходят в вечность духоносные старцы, на молодость которых выпали испытания 1950–1960-х годов, обозначенных в новейшей истории Церкви как «хрущевские гонения». Вот и автор этих строк в начале 1990-х, общаясь с насельниками Почаевской Лавры, легкомысленно думал: «Интересные истории рассказывают батюшки, надо бы записать, зафиксировать детали времени, последовательно выстроить хронологию, воспоминания очевидцев и опубликовать…» Однако текущие темы в жизни Церкви, кровоточащий раскол, захваты храмов униатами, информационная блокада со стороны государства всё отодвигали задуманную тему о почаевских гонениях 1960-х «на потом». А старцы тихо уходили, оставляя в сердцах людей теплый свет любви Христовой…

Из воспоминаний иеромонаха Сергия (Соломки; † 2011)
и монаха Нестора (Онука; † 2003)

Они были друзьями. Оба небольшого роста, седобородые, излучавшие любовь, кротость и духовную мудрость. Глядя на добродушных «старчиков», как их именовала молодежь, трудно было представить, что за плечами светящихся лаской и добротой почаевских монахов участие в кровопролитной Великой Отечественной войне и многие десятилетия иноческого подвига. Их духовными школами стали ежедневные богослужения, неустанная молитва, чтения святых отцов, послушания и опыт старших монахов, захвативших еще «царское время», знавших святых Иоанна Кронштадтского, Иону Одесского, Оптинских старцев, других прославленных в лике святых начала ХХ века. Но самым большим испытанием, выпавшим почаевской братии во второй половине минувшего века, стала пора «хрущевской оттепели» 1950–1960-х годов, обернувшаяся для Церкви Христовой настоящим бедствием. В этот период они проявили удивительное мужество и готовность умереть за Христа. Отстаивая святую обитель от безбожных гонителей, они прошли через застенки КГБ, аресты и тюрьмы, но не сдались.

После смерти Сталина, вернувшего Православной Церкви ряд полномочий и свобод, Никита Сергеевич воспылал желанием стереть с лица земли все начинания «вождя народов». В 1954 году ЦК КПСС принял два постановления по вопросам научно-атеистической пропаганды. В постановлении от 7 июля 1954 года «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах ее улучшения» ЦК КПСС отмечал, что «партийные организации неудовлетворительно руководят научно-атеистической пропагандой среди населения», и «наметил конкретные меры» по усилению антирелигиозной работы. В постановлении от 10 ноября 1954 года «Об ошибках в проведении научно-атеистической пропаганды среди населения» ЦК КПСС потребовал от партийных организаций дальнейшего «усиления идейной борьбы против религиозных воззрений, воспитания трудящихся в духе воинствующего материализма».

Слушая рассказ старцев в 1994 году, я старался записать его в блокнот.

– А ты расскажи брату про чудо в день Святой Троицы в 1958 году, – примкнул к беседе отец Нестор (Онук).

Прибежал послушник и говорит: «Храм сияет: три раза вспыхнул неземным светом!..»

– Да, как сейчас помню: шла ранняя Литургия в Троицком соборе. Вдруг к нам на клирос прибежал послушник и говорит: «Храм сияет, как молния: три раза вспыхнул неземным светом…» А сторож на рассвете видел над собором Матерь Божию… Мы выскочили во двор и увидели, что лики на росписях храма обновились, нимбы над Матерью Божией и Младенцем, ранее темные, сияли золотым светом. Богомольцы стояли на коленях, читали акафист Царице Небесной. А вскоре и милиция прибыла разгонять верующих.

– Так Матушка наша подала нам знамение, что Она с нами в часы испытаний, – резюмировал отец Нестор.

– Да, это было в 1958-м, а ровно через год новое чудо у иконы Почаевской Божией Матери, – продолжил воспоминания иеромонах Сергий. – Вы знаете, что боголюбивая помещица Анна Гойская передала в монастырь икону, подаренную ей греческим митрополитом Неофитом в 1559 году, после того, как ее родной слепорожденный брат Филипп прозрел. После акафиста у образа Почаевской в Успенском соборе икона опускается на лентах для поклонения. И вот к ней привели слепорожденного раба Божиего, и он, после того как приложился, заплакал от боли в глазах. Отняв платок, стал видеть окружающее: он прозрел…

– Да, это так. Простые люди, жители местных сел вокруг Почаева сопереживали нам; чем могли, помогали, – ответствовал батюшка. – Когда нас стали изгонять, лишать прописки, они предоставляли временное жилье, рискуя быть арестованными. Но и безбожников хватало, ярых гонителей. Был такой в Кременце первый секретарь райкома Андрей Ичанский, он поставил себе за цель закрыть Лавру любыми средствами. Собирал данные на монахов, докладывал в КГБ. Когда закрывали монашеский Троицкий скит, лично присутствовал при поломке старинного иконостаса, чуть ли не плевал на иконы, хулил святых. Одна из женщин сказала ему: «Чи ви Бога не боїтесь, Його кари?» «Якщо Він є, нехай карає!» – засмеялся и ушел. А в этот же день его дочка, что училась во Львове в институте на химика, в лаборатории делала какие-то опыты, и в ее руках взорвалась колба с кислотой, обожгло лицо и глаза, ослепла… Потом этот коммунист горько плакал и приговаривал: «Боже, Боже, нащо Ти мене так тяжко покарав…» После этого он стал смирным как овца, уже никого не трогал, а лишь вздыхал и плакал, глядя на Лавру…

Мозаичная роспись над центральным входом Троицкого собора.

Милиция использовала даже пожарные шланги: заливала кельи и закрывшихся там иноков

Тактика была такова: по результатам архитектурного обследования доказать, что Лавра пребывает в аварийном состоянии и требует капитального ремонта. Согласно принятым постановлениям, все миряне, трудившиеся в Церкви, лишались права получать официальную зарплату и платить налоги, попадая в статус безработных. А человек без работы в течение года оказывался в разряде «тунеядцев» и карался лишением свободы от одного года. Следовательно, все сотрудники Лавры, а также трудники с временной пропиской автоматически увольнялись. Следующим и самым коварным шагом было лишение прописки насельников Лавры из числа братии. К 1962 году из проживавших в Лавре 180 человек прописка осталась лишь у 23. По ночам к обители приезжали крытые грузовики. Монахов насильно сажали в них, вывозили за много километров и отпускали, пригрозив расправой и тюрьмой. Доходило до того, что милиция использовала пожарные шланги, заливая кельи и закрывшихся там иноков. Хватали и паломников, тащили в кутузку, допрашивали и избивали. Бывало и со смертельным исходом: одну молодую паломницу нашли мертвой и изнасилованной в лесу.

Рассказали старцы и такой эпизод. При очередной ночной облаве милиция потребовала ключи от Троицкого собора. Наместник архимандрит Севастиан вошел в собор в сопровождении «стражей порядка», положил три великих поклона перед царскими вратами, вознес молитву: «Пресвятая Владычица Богородица, Хранительница нашей обители! Вот, власти требуют отдать ключи от святого храма. Я кладу их на святой Престол. Если допустишь Ты, чтоб они их забрали, не боясь гнева Божиего, пусть творят свою волю. Аминь». Отворил царские врата и положил ключи на Престол. Милиционеры потоптались на месте, выругались и ушли восвояси.

Послания гонимой братии

Сохранился текст двух документов того периода – ходатайства насельников Лавры к Духовному собору. Поскольку Духовный собор не имел полномочий по возвращению прописки, письма отвозились в Москву. Таких документов отец Нестор вез более 50.

«Я, Ярспич Касий Семенович, 1891 года рождения, обращаюсь с просьбой к отцам Духовного собора Лавры исходатайствовать восстановление моей прописки в Лавре. Меня изгнала из Лавры милиция насильственным образом. Много раз вызывали в КГБ и милицию. Все начальники твердили: Лавру закрываем. Лавра закрыта, уходите из Лавры. Я отказывался, говорил, что я стар, мне некуда идти. Меня ругали, пугали, обзывали недобрыми словами, кричали: выходи куда хочешь. Пришел страшный большой начальник, майор, аж из Киева, пришел ко мне в келлию и приказывает выбираться из Лавры. Мне некуда выбираться. Кричит: иди на квартиру. У меня нету квартиры. И не хотел уходить, но они подгоняют машину, грузят мои вещи и отвозят на одну квартиру в Почаеве, забрали мой паспорт и записали, чтобы я там жил, на той квартире. Я там жить не мог, я старый монах, я 47 лет трудился в Лавре, от роду имею 73 года, уже слаб здоровьем, а там семья большая, а квартира тесная. Духовными властями из Лавры я не отчислен, и потому я вернулся жить в Лавру, но милиция продолжает меня выгонять из Лавры, не дает спокойствия. Куда же деваться? Я остаток своих дней хочу дожить в Лавре, а потому прошу отцов Духовного собора выхлопотать восстановление моей прописки».

Иноки молились в соборе при закрытых дверях. Так работники милиции по веревкам спустились в собор – в алтарь

Разумеется, отцы собора сделать ничего не могли.

«Я, архимандрит Самуил, в миру Волынец Серафим Иванович, родился в 1903 году в селе Давиняче Тернопольской области. В 1927 году поступил в Почаевскую Лавру…

За последние пару лет стоящие у власти органы много раз вызывали меня в милицию и настойчиво требовали, чтобы я выезжал из Лавры, потому что Лавра лишена своего прежнего назначения, а насельники должны устраиваться кто где хочет. На это я не соглашался. Последний раз меня вызывали и строго приказали, чтобы принес и отдал свой паспорт, но я этого не выполнил, за что был сугубо наказан.

3 ноября 1963 года большая группа милиции пришла в Лавру. Братия, в том числе и я, совершали молитву в Успенском соборе при закрытых дверях. Работники милиции по веревкам спустились в Успенский собор, в алтарь. Я увидал, как они спускались, испугался, спрятался за мантии, но от их обыска уже нельзя скрыться. Несколько человек взяли меня под руки и повели в мою келлию. Келлия уже была открыта. Они силой, без всякого на то разрешения, отобрали у меня паспорт и поставили штамп выписки и сами вынесли мои вещи на машину и отвезли меня на родину, к брату-колхознику, в темное и сырое помещение, где жить никак невозможно.

Духовными властями из Лавры я не отчислен. На этом основании я немедленно возвратился в Лавру. Но мне жить не дают. И теперь меня вызывают в милицию, угрожают судом, говорят: не уйдешь – жить не дадим».

Видит: горит свеча, сидит монах. Подходит ближе – о, ужас! Кромешная тьма! Ни монаха, ни света

Архимандрит Аввакум (Давиденко), будучи послушником Лавры в 1980-х, также хорошо знал отца Сергия и отца Нестора, общался с ними. Впоследствии написал несколько документальных очерков о Почаеве того периода. В его записках есть такой любопытный фрагмент:

«Иеромонаха Сергия (Соломку) вывозили несколько раз за 40–50 километров. “Ну, – говорили дружинники, – монах этот упорный, как домашний кот: ты его завози, а он все равно возвращается!” Монахиня Ирина (Шаляпина Ирина Дмитриевна), проживавшая по улице Липовая, 6, мне рассказывала: “В то гонение произошел очень странный случай с иеромонахом Сергием в Успенском соборе у записного стола. Вор-грабитель, коих в ту лихую годину безвременья ошивалось немало, остался в соборе с целью ограбления, спрятавшись на хорах, затаился, дожидаясь, пока замкнут собор. И когда всё стихло, начал помалу спускаться и пробираться к записному столу, где хранятся деньги за поминовения. Смотрит и видит: горит свеча, сидит монах, что-то записывает. Подходит ближе, обогнул храмовый столп, выходит в придел из-за колонны… о, ужас! Кромешная тьма! Ни монаха, ни света нет, все покрывает мгла. Вор, шаря руками по стенам, стал пробираться назад, дошел до средины собора и видит снова: сидит монах при свече и пишет. Пошел прямо на свет и опять в столбах запутался, ни монаха, ни света не нашел. Все тьма покрывала. Уже в камере предварительного заключения в тюрьме они встретились, сидя бок о бок. Вор узнал отца Сергия и про сей страшный для него случай как на духу иеромонаху Сергию рассказывал: «Я не мог подобраться. Издалека вижу: ты сидишь и что-то там пишешь, а как подойду – тебя нет, ничего не нахожу. Так два раза повторилось, и я убоялся. Видимо, Бог в мире есть. А так я бы мог тебя там и убить! Точно, есть какая-то сила, что тебя хранила».

Аресты. Письма за рубеж. Позиция экзарха Филарета

Насильное выселение монахов оказалось безуспешным. Власти применили «букву закона»: за «хулиганские действия» и «тунеядство» последовали аресты.

В письме Н.С. Хрущеву и генеральному прокурору СССР Р.А. Руденко братия писала: «За истекшие годы гонений в Лавре не было ни одного агитатора, который сумел бы научно и обоснованно доказать, что Бога нет. “Доказывают” угрозами, насилием, высылкой, расправой и тюрьмами». За «нарушение паспортного режима» были привлечены к уголовной ответственности многие почаевские монахи: проживавший в Лавре более полувека игумен Вячеслав (Пассаман), иеромонахи Амвросий (Довгань), Валериан (Попович), Дионисий (Комонюк), иеродиаконы Апеллий (Станкевич), Антоний (Коростелов), Андрей (Щур) и другие…

Были арестованы и отцы Сергий и Нестор. В заключении они проповедовали, призывая уголовников к покаянию

Вскоре были арестованы и отцы Сергий и Нестор. Отец Сергий отбывал два года на гранитном карьере. В заключении они проповедовали, призывая уголовников к покаянию. Через годы многие бывшие заключенные приезжали в Лавру проведать своих праведных соузников, помолиться Богу.

Вернувшись из лагеря, отец Сергий и отец Нестор, лишенные прописки, прятались на лаврских чердаках, ночевали в деревянных ящиках, тайно посещали службы. Отцу Нестору удалось в Москве встретиться с журналистами «Би-Би-Си» и «Голоса Америки». Протестные письма попали в руки дочери Сталина Светланы Аллилуевой, проживавшей в США.

В ноябре 1963 года председатель КГБ В. Семичастный доложил в ЦК КПСС о том, что жалобами почаевской братии занимаются международные организации, Всемирный Совет Церквей и ООН. В марте 1964 года на митинге в Париже французский писатель, Нобелевский лауреат Франсуа Мориак заявил: «Когда в Москве распинают Христа, мы слышим Его стон в Париже». Был создан Международный комитет информации об антирелигиозных гонениях в СССР. Репутации Советского Союза был нанесен весомый ущерб. Гонения были прекращены, а главный их идеолог Н.С. Хрущев в праздник Покрова Божией Матери был безславно смещен с поста генсека.

Любопытна позиция митрополита Филарета (Денисенко), в 1966 году ставшего экзархом Украины. Будучи священноархимандритом Почаевской Лавры, он при посещении обители интересовался монахами, отбывшими заключение. У Филарета на Пушкинской, 6 был специальный сейф, где он помещал дела «неблагонадежного» духовенства. Иеромонаху Сергию было велено покинуть Почаев и поселиться в одесском мужском монастыре. Старец отказался, за что попал под прещение будущего раскольника. До конца дней проживал вне стен Лавры, в селе поблизости, и отец Нестор.

Почили оба старца смертью праведных. Отец Сергий в конце жизни проживал в Свято-Троицком лаврском скиту и мирно отошел ко Господу на 92-м году. А отец Нестор перед кончиной разослал духовным чадам телеграммы с просьбой приехать. Был воскресный день. Когда паломники пришли к домику отца Нестора, увидели, что двери не заперты. Горела лампада, старец лежал на кровати в новом подряснике, сложив руки на груди…

+ + +

Посещая Почаевскую Лавру, каждый раз захожу на братское кладбище помолиться у могил незабвенных отцов. И каждый раз при этом охватывает теплое чувство их незримого присутствия, источающего тихую ласку и любовь. Вечная вам память, исповедники Христовы!

Сергей Герук

https://pravoslavie.ru/105925.html

+ + +

РЯДОВОЙ ВОЙСКА ХРИСТОВА

Мы познакомились с ним в далеких восьмидесятых, в годы так называемого «застоя», когда масло сбивалось по старинке — из коровьего молока, а не из трансгенов бесплодия, — и дружба не превратилась еще в партнерство, любовь — в секс, а вера и честь — в товар.

Будучи по натуре своей романтиком, я поступил как раз в третий вуз. И так как на опыте первых двух я уже понимал, что общага любого вуза, а уж, тем более, вуза творческого, — место довольно суетное и шумное, то попав после Сумского политеха и Киевского театрального, наконец, во ВГИК, я тотчас же попытался найти квартиру. И с помощью однокурсницы по сценарному факультету, дочери преуспевавшего в те годы киносценариста Василиу, за смехотворную сумму — 40 рублей в месяц — снял у них комнату в старинном двухэтажном особняке в самом центре Москвы, в районе метро «Маяковского» на улице Медведева.

Прежде, чем перейти к непосредственному рассказу о герое моего очерка, хотелось бы в двух словах остановиться на описании этого удивительного особняка. До революции он принадлежал семье Рылеевых — той самой, из недр которой вышел в свое время известнейший декабрист, «разбудивший» впоследствии Герцена, а потом и Ленина. Сюда, собирая материалы для романа о декабристах, захаживал Лев Толстой. Весь второй этаж этого дивного белокаменного прямоугольного дома некогда занимал танцзал. Всюду высились изразцовые печи, огромные, в три обхвата, белокаменные колонны с дорическими капителями, а пол укрывал фигурный, уложенный на века паркет. В семнадцатом году разбуженные декабристами марксисты-ленинцы разделили танцзал на крошечные клетушки, да так, что в одной из них возвышалась порой только часть изразцовой печи, а в другой, — прямо посреди комнаты, — дорическая колонна. В каких-то из этих комнаток так и остались жить некогда танцевавшие здесь потомки Рылеева и Толстого, другие же заняли праправнуки их кухарок да будущие «дети Арбата», а потом уже и Рублевки. Одним словом, к моменту моего туда вселения особняк представлял из себя огромную, кишащую разношерстной публикой «коридорку», которую власть имущие, под предлогом давно назревшего капитального ремонта, в срочном порядке пытались выселить^[1]. В этом кишащем выселенцами человеческом муравейнике я и сошелся тогда с местным дворником — чернобородым богатырем азербайджанцем Аликом и его крошечной, похожей на боярыню Морозову с известной картины Сурикова, супругой Катей, которая была тогда беременна первым ребенком. После нескольких лет, проведенных ребятами среди хиппи, они как раз пришли к ортодоксальному православию. Алик бросил занятия живописью и зодчеством, Катя — филфак университета, и с непримиримостью неофитов они двинули к бытовому упрощенчеству и сугубому молитвенничеству. Часами ребята могли говорить о Боге, общаясь, естественно, только с верующими. И именно для таких вот верующих Алик перепечатывал по ночам на «Ундрервуде» «Библию», множил на тонких полупрозрачных листах «Евангелие» и святоотеческую литературу. Несколько раз к ребятам уже захаживали бритые мужчины в штатском. Но, обыскав и выяснив, что никакой антисоветчины семья дворников не распространяет, один раз лениво изъяли «Библию» в дорогом кожаном переплете, а в другой — унесли с собой нехитрый самодельный механизм для брошюровки самиздата.

Брежневские времена вообще были характерны крайней терпимостью к верующим. Достаточно сказать, что священников Советская власть буквально обязывала ни о чем, кроме Евангелия, на проповедях не говорить. То есть безбожная идеологическая машина по подавлению всяческих свобод и прав в грозной (для Запада) «Империи Зла» блюла исключительную чистоту веры в лоне самой Православной Церкви. При этом сама со свечками не светилась, чем и не отпугивала от храма потенциальных прихожан. Трудно было «достать» дореволюционную духовную литературу — это факт. Но тут, как, впрочем, и в любой другой области дефицита, находились свои незаметные, но и незаменимые герои-добытчики. И вот об одном из таких добытчиков на ниве духовной литературы я и хотел бы вам рассказать.

Речь пойдет о монахе Несторе, в миру — Николае Константиновиче Онуке.

Сколько я себя помню, с самой нашей с ним первой встречи на квартире у Аликов, монах Нестор (а для нас, двадцатилетних, он тогда был просто абстрактный «Дедушка») всегда представлял собой человека довольно юркого, бойкого, и, в общем-то, незаметного. Карие, словно промытые дождем, вечно улыбающиеся глаза, окладистая, не то чтобы очень маленькая, но и не бьющая на эффект бородка и землисто-серое, доходящее до колен пальто, — вот и весь портрет, сохранившийся в моей, да и не только моей памяти. Ничего яркого, ни йоты нарочитого, ни терции выбивающегося за грани общепринятого для среднестатистического православного пожилого мужчины, которому далеко за сорок. Я знал его больше тридцати лет, но ощущение возраста так и не изменилось, — всякий раз передо мною из очередного московского закоулка появлялся довольно бодрый среднестатистический православный в возрасте где-то за сорок с гаком, — типичный солдат и именно что рядовой, а не какой-нибудь, скажем, прапорщик незаметного войска Христова.

Бесшумно входил он в комнату к Аликам всегда с двумя тяжеленными сумками. В одной из них приносилась с трудом раздобытая в Москве дореволюционная духовная литература, а в другой — консервы, крупы, сахар, баранки, хлеб. Позже, когда Алики стали многодетными, одна из сумок стала все чаще сменяться на сверток: то с Марцелевым одеялом, то с горою пеленок и распашонок, то со старенькой детской обувью. Но никогда, ни разу в жизни, я не видел, чтобы подобно нашему, романтично настроенному и христиански определяющемуся молодняку, «Дедушка» вошел бы в дом налегке, — просто посидеть за столом с гостеприимными хозяевами да выпить на пару с ними крепкого чаю с сахаром. Это мы, двадцатилетние романтики, играясь в суровое братство первокатакомбников-христиан, в силу своей молодости и неопытности просто не замечали, как тяжело даже такому богатырю, как Алик, убирать от снега пять-шесть участков в самом центре Москвы(!), чтобы каждый вечер худо-бедно кормить и поить всю нашу ораву чаем. А ведь к Аликам на квартиру захаживали в те годы многие, если не большинство, из ныне известных московских пятидесятилетних батюшек. Там побывали и Артемий Владимиров, и Олег Стеняев, и Михаил Дудко, не говоря уже о будущих монахах и даже мучениках за веру, таких, как Серафим (Шлыков). Но мы о хлебе насущном как-то все забывали, а если и приносили, то лишь изредка. И только один «дедушка» помнил о нем всегда. Правда, за стол с нами садился он очень редко. А если и садился, то чаще куда-нибудь в уголок и там в основном отмалчивался: попьет чаю вприкуску с сахаром, помолится на иконы и юрк в чуланчик. Там находились его сокровища: два допотопных шкафа с дореволюционными фолиантами; круглый, восемнадцатого века, найденный Аликом на помойке стол, на котором горами вздымались серебреные оклады, иконные доски, церковная утварь, рулончики с сусальным золотом, — одним словом, все то, что можно было достать с трудом, да и то лишь в Москве, за большие деньги, из-под полы и по большому блату. Закрываясь в чуланчике на крючок, «дедушка» усаживался в старинное дырявое кресло с резными разбитыми подлокотниками (Алик тоже нашел его на помойке) и либо читал старинные книги в драных кожаных переплетах, либо просто дремал, привычно перебирая четки. Когда же Алик как-то спросил его: «А почему вы, дедушка, никогда с нами не посидите, не поговорите о духовном?», то он, покряхтев, ответил: «Так у вас слишком вольно. Вон, Джус твой, — так патриарха чистит, что прямо страшно слушать. А я ведь могу по глупости и подкивнуть ему. Отвечай потом на Страшном суде за это. И зачем мне такая напасть?!»

В другой раз я спорил с Аликами о христианском предназначении. Будучи молодым и горячим, я с жаром пытался им доказать, что занятия литературой и искусством вовсе не противоречат православию, а прямо напротив — лишь помогают по-настоящему обрести себя. Признаюсь, в те годы мне и в голову не могло прийти, что вчерашние хиппи (к тому же, как в случае с Аликом, потомственные мусульмане), придя к православию, попросту не в состоянии тотчас же приступить к занятиям искусством и литературой. Для этого нужно время, чтобы чисто умозрительное озарение православной духовностью и церковностью перешло в твои плоть и кровь, превратилось бы в образ жизни, стало бы мировоззренческою позицией, а не оставалось бы просто чужими мыслями, вычитанными из книг и пересказанными тобой в бесконечных кухонных спорах. И вот, увлеченный соблазном мысли, толкавшей меня на раздор с соседями, я решил обратиться за поддержкой к авторитету, в частности, к собиравшемуся выйти из дома «Дедушке».

— Ну, скажите хоть вы им, дедушка, — воззвал я к нему от стола с дымящимся самоваром, — что сидеть и болтать о Боге — это же просто глупо! Вера без дел мертва! Ну, почему бы им не заняться литературой?!

С удивлением обратив на меня внимание, Дедушка ласково улыбнулся и, натянув ушанку, чинно перекрестился. Да так ничего и не ответив мне, юркнул за дверь, в коридор, направляясь с пустыми сумками в очередной свой многочасовой рейд по московским букинистическим и антикварным лавкам. Я же, раздосадованный его, как мне тогда показалось, малодушным молчанием, вскоре ушел от Аликов заниматься почти неподъемной для меня в те годы кинодраматургией.

Об отношении же «Дедушки» к литературе я узнал значительно позже, годиков через десять, когда мы уже с ним подружились. Это произошло на третьей или четвертой Аликовой квартире. (Алика, как дворника, все время перебрасывали из одного выселяемого на капитальный ремонт дома в другой). И вот, в огромной прихожей очередной московской коммуналки, «дедушка» протягивает мне два брикетика с надписью «Торт» и властным тоном, почти по-монашески, приказывает:

— Иван, сегодня день рождения Кати. Приготовь, пожалуйста, к вечеру торт. Поздравим.

— Так я не умею, — пролепетал я ему в ответ.

— Писать умеешь — и торт приготовить сумеешь, — опять-таки властно, почти как старец послушнику, отрезал он.

И что же вы думаете, вразумленный его наказом, я изучил все надписи на брикете: прикупил в «Гастрономе» масла, изюма, орешков, вафли и к вечеру выпек торт, который даже такая прекрасная хозяйка, как Катя, оценила потом на пятерку с плюсом. «Дедушка» же, поедая кусок впервые мной выпеченного торта, улыбчиво заключил:

— А говорил «не умею». Писать умеешь — все сумеешь. Потому как Словом Господь мир зачал!

Я навсегда запомнил эти его слова. Ничего более высокого и ответственного о литературе сказать попросту невозможно. И только намного позже я наконец-то понял, почему на мои глупые мальчишеские вопли о том, чтобы Алики занимались литературно-художественным творчеством, «Дедушка» в свое время просто ласково улыбнулся и промолчал. Слишком высоко ценил он дар слова, данный человеку от Бога, и слишком хорошо понимал, как непросто этот дар слова преобразить в художественно-осмысленные образы, которые бы заставили человека поднять взор от земного и тленного хоть на секунду к Богу. Среднестатистический солдат войска Христова, подобно многим простым и некнижным людям, «Дедушка» видел жизнь намного трезвей и глубже большого числа дипломированных умников, встречавшихся мне по жизни. Может быть, потому он никогда и ни с кем не спорил, никого не осуждал, никому не досаждал своею высокой духовностью и христианской начитанностью, а просто тихо и незаметно выполнял свое монашеское послушание, на которое был послан в Москву Наместником далекой Почаевской лавры. Послушание же, как я уже сказал, заключалось в те годы в розыске и покупке дореволюционной духовной литературы, церковной утвари и сусального золота с последующей переправкой их на Украину, в лавру.

Частенько «дедушка» просил меня или кого-нибудь из Аликовых друзей помочь ему дотащить чемоданы с церковным дефицитом на Киевский вокзал к поезду. Нам было лестно помочь подвижнику в его нелегком противостоянии с безбожной советской властью. Каждый, хотя бы на полчаса, пока мы катили с «дедушкой» в такси от площади Маяковского до Киевского вокзала, ощущал себя настоящим героем веры, едва ли не первохристианином, идущим на крест за Христом Спасителем. Каково же было наше разочарование, когда, подтащив чемоданы к поезду, мы вдруг получали от «дедушки» мятую скомканную пятерку или червонец на конфетки с чаем.

— Что вы! — возмущенно отталкивали мы деньги. — Как можно! Я же не ради денег. Возьмите свою пятерку!

На что «дедушка», ласково улыбаясь, совал нам пятерку обратно в руку и всякий раз втолковывал:

— Всякий труд, сынку, должен быть оплачен. Даже в псалмах, вон, сказано, горько будет в последний день тому, кто мзду наемничу удерживает.

И мы, скрепя сердце, вынуждены были брать эти унизительные, — так нам тогда казалось, — официантские чаевые. При всем своем романтичном презрении к материальной выгоде пойти против Евангелия и Псалтыри мы попросту не могли. И кисло махали в след отъезжающему составу, в то время как «дедушка», с улыбкой помахивая нам из-за окна вагона, отчетливо понимал две вещи: во-первых, что, поумерив наш пыл «пятеркой», он сбил в наших душах волну гордыни, чреватой в дальнейшем большими бедами; а, во-вторых, что подобною ссылкою на Псалтырь он навсегда преподал нам урок нормального трезвого отношения к церковной и не только жизни. Во всяком случае, я не припомню случая, чтобы хоть кто-нибудь из тогдашнего нашего окружения, став впоследствии батюшкой или монахом, не заплатил бы, пусть под самым возвышенным и благовидным предлогом, земную мзду наемничу. Никто и никогда не забывал и не забывает расплачиваться с людьми, пусть даже трижды мусульманами и язычниками, за оказанные нам услуги. Иначе ведь, «ГОРЬКО БУДЕТ В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ, ЕГДА ДУША ОТ ТЕЛА РАЗЛУЧАТИСЯ БУДЕТ!» И в том, что мы, несмотря ни на какие кризисы, все еще помним эти простые христианские истины, — безусловно, заслуга «Дедушки».

Молился «Дедушка» очень много и всегда — почти осязаемо — радостно. Когда же я как-то спросил его, кто это научил его так хорошо молиться, он с улыбкой ответил:

— Палка с затрещиной научили. В детстве отец становил нас — семерых оболтусов — на молитву перед иконами. И когда кто-то из нас начинал шалить, отвешивал подзатыльник. Вначале, ясное дело, молиться нам было скучно. То в сон бросало, то зуд вызывало по всему телу, а то и болезненную ломоту. Но после пары-тройки крепких батьковских подзатыльников мы поневоле настраивались на молитвенную волну. И так, приучившись изо дня в день молиться, научились потом и радоваться молитве.

Родился, кстати сказать, «Дедушка» в самой обычной, ничем не примечательной деревне, в пяти километрах от Почаевской лавры. После окончания церковно-приходской школы с благословения родителей пошел монашествовать в Почаев. Приняв постиг с монашеским именем Нестор, исполнял послушание на просфорне, полгода регентовал. А в возрасте двадцати одного года, в эпоху хрущевских гонений на православие, вместе с другими почаевцами, в частности, с будущим святым Амфилохием Почаевским попал в тюрьму.

— В тюрьме никто меня не обижал, — рассказывал как-то «Дедушка». — Даже воры в законе уважали церковников и защищали нас от шпаны.

Отсидев один год за религиозную пропаганду, отец Нестор был выпущен на свободу без паспорта, но с одним условием: если в течение месяца не пропишется, вновь будет взят под стражу и пойдет по этапу уже не как монах, а как простой бродяга. Идти отцу Нестору было некуда: либо домой, в деревню, либо к себе, в Почаев. Вот он и вернулся обратно в лавру. Пожил на свободе недельки три, а когда на дороге, ведущей в монастырь, запылил, приближаясь, знакомый казенный бобик, с испугу забрался в огромный плетеный ларь, стоявший на чердаке в поварне. В ларе том хранился заплесневелый хлеб. И именно там, в душной и пропахшей плесенью темноте, монах и обрел убежище.

Троица бритых мужчин в кожанках, тщательно обыскав всю лавру, но так и не найдя в ней отца Нестора, лениво предупредила его собратьев, что вскоре опять подъедет. А заодно уж и попросила передать прячущемуся монаху, что деваться ему все равно некуда, так что пускай он, мол, сам объявится, а не то только хуже будет. И, действительно, уже на следующее утро на той же дороге, ведущей к воротам лавры, показался знакомый казенный бобик. Предупрежденный монахами, отец Нестор снова нырнул во все тот же плетеный ларь, предназначавшийся для плесневелого хлеба. А троица бритых мужчин в кожанках, вновь обследовав монастырь и лениво предупредив монахов о возможном ухудшении доли прячущегося, уехала восвояси. И так продолжалось ни много ни мало четырнадцать лет. Каждый день с утра к Почаеву подъезжал милицейский бобик, трое бритых мужчин в кожанках в течение дня тщательно и без спешки обыскивали монастырь, а к вечеру, дав соответствующие наставления собратьям отца Нестора, уезжали. И только на пятнадцатую весну один из этой бритобородой троицы, лениво зевнув, сказал:

— Передайте своему Нестору: пускай подойдет в милицию, получит паспорт.

Так, отмотав положенную «пятнашку» в ларе для плесневелого хлеба, отец Нестор легализовался.

А уже на следующую весну власти вновь затеяли борьбу с Православной Церковью.

Наместник лавры, видя, что монастырь их вот-вот прикроют, вызвал к себе отца Нестора и должно быть от безысходности благословил его съездить в Москву, на совет к Патриарху Алексию Первому (Симанскому).

Впервые выехав за пределы своего района, отец Нестор проявил завидную расторопность и в течение двух-трех дней попал на аудиенцию к Патриарху. Выслушав его сетования по поводу готовящегося закрытия лавры, Патриарх принял единственно правильное решение: он назначил в Почаев нового своего наместника. И пока тот принимал дела у старого, власти вопрос с закрытием лавры вынуждены были на время отложить. Через полгода все повторилось снова. Под нажимом властей новый наместник лавры отправил отца Нестора по проторенному пути в Москву. Патриарх снова сменил наместника, оттянув тем самым закрытие лавры еще на какое-то время. И так повторялось в течение пяти лет. Власти поджимали, отец Нестор ездил в Москву, один наместник сменял другого, вместо умершего тем временем Патриарха Алексия Первого монаха Нестора по однажды уже установившейся традиции принимал вновь избранный Патриарх Пимен (Извеков); но тут, слава Богу, настали блаженные времена «застоя», и о Почаеве как-то само собой позабылось. Зато умение отца Нестора добиваться в Москве желаемого очередным наместником лавры было оценено по достоинству. Так «Дедушка» и оказался первым в СССР «челноком»-монахом, добытчиком древлих икон и старинной церковной утвари.

«Перестройка» застала отца Нестора на колесах. Он по-прежнему ездил из Москвы в Почаев и из Почаева в Москву. Но тут Горбачев объявил эпоху глобального «новомышленья», и вчерашние атеисты-ленинцы принялись дружно каяться. Началось время поиска всероссийской «дороги к храму». Всюду бурно открывались монастыри и церкви. Страну буквально завалили перепечатками дореволюционной и ротапринтной духовной литературы. Писание же новых икон и штамповку церковной утвари поставили на поток.

Монаху Нестору показалось, что надобность в нем как добытчике дефицита сама собой отпала. И он, надеясь дожить в тиши монастырских стен до смерти, вернулся к себе, в Почаев.

Однако человек предполагает, а Бог, как известно, располагает и промышляет.

За время, пока монах Нестор «челночил» в поисках дефицита, порядки в Почаеве несколько изменились. Новый наместник лавры, подобно многим московским церковным барам, обзавелся новеньким «Мерседесом»; всюду появились крепенькие уборщицы, работницы трапезной и келейницы. Старый монах попробовал было выяснить, до каких это пор провинциальный мужской монастырь, в прошлом известный на всю Россию строгостью монашеской жизни и внутренним благочестием, будет кишеть «бабьем». На что новый наместник лавры с усмешкой спросил его:

— Тебе, что, бабы не нравятся?

— Не нравятся, — строго, по-солдатски, отчеканил отец Нестор. — Особенно, когда они прут поперед мужиков к причастию; а вы, отец Наместник, ничего им на то не скажете. Это же непорядок.

— Значит, тебе не только бабы, но и наши порядки в монастыре не нравятся, — задумчиво произнес отец Наместник, после чего по-доброму благословил монаха:

— Ну, тогда поезжай-ка ты, братец, куда подальше, да поищи монастырь по своему вкусу. Двум начальникам в одной обители не бывать.

Так началась новая челночно-подвижническая страница в жизни монаха Нестора. Поселившись на первое время в Москве, на квартире у одного инвалида детства, «Дедушка» через старых своих знакомых, подвизающихся теперь в самых разных монастырях России, стал пристально изучать нравы, складывающиеся во вновь открывающихся обителях. И, к удивлению своему, вдруг выяснил, что их нынешняя Почаевская лавра, из которой его с таким треском недавно выставили, по-прежнему является столпом благочестия и православного традиционализма в условиях стремительно либерализирующейся России. Однако старого тертого калача-солдата подобное разложение в его Христовом войске не смутило. Напротив, пользуясь своими прошлыми наработками и вновь открывающимися возможностями в патриарших покоях у Патриарха Алексия Второго (Ридигера), он стал собирать материалы о наиболее злостных фактах постсоветской монашеской раскрепощенности. И буквально за год-другой, с помощью Божьей и человеческой, келейно, не вынося сора из избы, отправил на покой одного голубого владыку, пяток вороватых архимандритов и целое сонмище карасей помельче, которым во вновь открывающейся эпохе параллельного служения Богу и Мамоне с Астартой объединить Божье и демоническое пока что не очень-то удавалось.

А между тем, в условиях филаретовского раскола Православная Церковь на Украине очень нуждалась в знающих мудрых людях, которые бы умели четко, по-умному, без эмоций, противостоять бесчисленным провокациям не в меру разбушевавшихся самосвятцев. И тут былой опыт монаха Нестора вновь пригодился. Зная его боевитость и умудренность хождениями по любым инстанциям, осажденные филаретовцами владимировцы начали то и дело названивать «Дедушке» на Москву. И всякий раз, получая известие из очередной горячей точки на Украине, старый монах покупал билет, стремительно подъезжал на поезде к осажденному или только что оккупированному раскольниками храму и, оказавшись в толпе возмущенно гогочущих православных, начинал… петь. Былая регентская закваска, прекрасно поставленный тенор, а также умные проницательные глаза тотчас же привлекали к нему внимание возмущенных единоверцев. И вот уже через миг-другой вместо пустых проклятий и хулиганских возгласов толпа разражалась слаженным строгим церковным пением. А после пары-тройки совместно пропетых молитвословий монах Нестор брал паузу и в тишине уже сухо, по-деловому объяснял собратьям, что и в каких инстанциях им надо делать.

Так, действуя строго по закону и не давая возможности филаретовцам спровоцировать беспорядки, всегда выгодные расколу, монах Нестор отстоял не один православный храм.

+ + +

Но вот пришла старость, а с ней немощи и неизбежные в таких случаях болезни и дряхлость плоти. Почувствовав крайний упадок сил, монах Нестор уехал к себе на родину, в небольшую украинскую деревушку, расположенную недалеко от горячо любимой им Почаевской лавры. И там, в стареньком отчем доме на берегу запруды написал всем своим друзьям совсем не характерное для него ненастойчивое приглашение подъехать к нему ровно через месяц, к строго определенному дню, в гости. И каковы же были недоумение и радость всех тех его друзей, которые, несмотря ни на какие трудности, все же нашли возможность откликнуться на столь странное приглашение, когда они, зайдя в хату через настежь распахнутую дверь к отцу Нестору, вдруг обнаружили его в чисто убранной горнице, в полном монашеском облачении усопшим на боевом посту.

^[1] После капитального ремонта особняк сестер Рылеевых передан был под офис одной из иностранных фирм.

Иван Жук

https://pravoslavie.ru/63966.html

+ + +

ОТЕЦ СЕРГИЙ – МОНАХ ПОЧАЕВСКИЙ

Иеросхимонах Сергий (Соломка) был одним из старейших насельников Почаевской лавры. Накануне Троицы 2012 года из Почаева пришла печальная весть: 1 июня отец Сергий отошел ко Господу.

Схиеромонах Сергий (Соломка)

Мы познакомились с отцом Сергием, когда он, постриженик Почаевской лавры, проживал в Киеве при храмовом комплексе архистратига Михаила в память о жертвах Чернобыля, куда он переехал из Почаева «по болезни» и где вскоре снискал всеобщую любовь прихожан. Эта разлука с любимой обителью длилась 10 лет.

Мы не видели отца Сергия праздно сидящим. Он или книгу старую облекал в новую обложку, или сапоги чинил, или окно конопатил, «зиму упреждая». Но больше молился или читал. Кроме Евангелия, он не разлучался с еще одной книгой – «Лествицей» Иоанна Лествичника. Тогда же он подружился и с книгой архимандрита Софрония (Сахарова; † 1993) «Старец Силуан», которую он изучал с карандашом в руке, подчеркивая непонятные слова ученого автора, вроде «экклесиология», «онтология», «трансформация» и др. В храме, кроме чтения синодиков и поминальных записок, он еще подпевал тенорком на нижнем, «бабушкином», клиросе. В летнее время уединялся за строительным забором, за кучей щебенки. Сидя под смолянистой сосной, он, как сам выражался, «выгревал косточки на зиму», тянул четки, склонившись над Псалтирью и своей «амбарной книгой», где у него хранились имена сотен рабов Божиих, о которых он непрестанно молился и в келье, и на службах.

Мы пробовали было вывезти его на природу, на дачу или предлагали даже на море съездить, но он возражал: «Море и всякие там курорты – не для православных. У православных не бывает отпусков. А мне без храма никак нельзя. Мы хоть и никудышные монахи, но поле брани покидать нельзя. А вдруг Командир придет в полунощи, а мы – на море?»
«Батюшка, а вот бы в Иерусалим съездить! Помолитесь…» – говорили его прихожанки. «В Иерусалим? Денег много? Вон у вас лавра под боком Печерская. 150 угодников Божиих почивает. В мире такого не сыщешь! Вот вам и Иерусалим, и Афон! В Киеве уже 4 миллиона населения, а многие и в лавре-то никогда не бывали. Когда-то паломники там ходили, как волны морские; пешком шли за сотни верст и Бога благодарили… А вам, родненьким, Иерусалим подавай…» Сам отец Сергий раз в неделю отправлялся с левого берега Днепра, где молился, на правый – на автобусе, через Днепр, – к подножию лавры и шел пешком наверх к пещерам, чтоб поклониться угодникам Божиим.
Рассказывать о себе отец Сергий не любил. Но, как все пожилые люди, иногда «скатывался» в прошлое, и тогда из глубины десятилетий всплывала история Церкви второй половины ХХ века.

Послевоенный Почаев

Он родился в западно-украинском селе Надворнянского уезда под Станиславом (ныне Ивано-Франковск) в семье глубоко верующих крестьян. Когда началась война и советские войска со временем стали оттеснять гитлеровцев к западной границе, Василий Соломка (мирское имя батюшки) был призван в пехоту Красной Армии. Он вспоминал, что их, «желторотых», выдав им по винтовке, кинули сразу в атаку. «А стрелял враг так, что пули сыпались как град, – вспоминал отец Сергий. – Срезанные выстрелами листья осыпались, будто кто-то деревья трусил, и мои друзья падали один за одним. А я молитву творил Божией Матери вслух и вопиял к Ней, приговаривая: “Пощади, Владычица, пощади! А я Тебе обет даю: уйду в Почаев!” И так я прошел не одну атаку, и даже пуля меня ни разу не царапнула. Так хранила Пресвятая Богородица меня, грешного…»

Почаевская лавра

Вернувшись с фронта в родную деревню, Василий Соломка принялся просить родителей отпустить его в лавру послушником. Но они противились: кто им, уже постаревшим, помогать будет? Василий все же настоял на своем, рассказал, как хранила его на фронтах Богородица и как он Ей молился. Поняли старики, что сын призывается к монашеству, и со слезами благословили его.
У него не было ничего, кроме самого необходимого для монаха – нескольких одежд, книг да икон. В семинарии не учился, академией для него стали многолетние богослужения и усердное чтение святых отцов. Да еще советы старшей братии, среди которых были и современники Иоанна Кронштадтского, и будущие преподобные – Кукша Одесский и Амфилохий Почаевский, ныне прославленные, и другие духоносные старцы.

С ревностью и любовью принялся молодой послушник за исполнение монастырских послушаний. Был и скотный двор, и полевые работы, и ремонт разрушенных монастырских зданий. Вскоре состоялся иноческий постриг. Инок-фронтовик после трудов и богослужений еще подвизался в келье, спал урывками, не раздеваясь. Матрацем многие десятилетия служил ему овчинный полушубок, брошенный на койку, и лишь на старости, уже в Киеве, он позволил себе «оборудовать» постель.

Затухали пожарища войны, залечивала раны и пострадавшая Почаевская лавра. Казалось, монашеская жизнь налаживается и обитель заживет ритмичной монастырской жизнью. Но после смерти Сталина и развенчания его культа новый советский лидер Н.С. Хрущев, помня о «либерализме» Сталина по отношению к Церкви в военные годы и его «семинарское прошлое», решил исправить эти «религиозные изъяны». Церковь и светлый путь к коммунизму с космическими спутниками и первым полетом в космос человека были несовместимы. Ее, Церковь, следовало уничтожить.

Хрущевские гонения

Эту полосу воинствующего атеизма в светских средствах массовой информации обходят стороной. Говорят о сталинских репрессиях, ГУЛАГе, Соловках, голодоморе. А о том, что в не очень далеких 1960-х Церковь подвергалась жесточайшим гонениям, современное поколение вообще ничего не знает. История Почаевской лавры – красноречивая иллюстрация этого безбожного периода.
В 1958 году, в день Святой Троицы, во время богослужения Троицкий собор снаружи внезапно трижды озарился дивным, подобно блеску молнии, светом, озарившим мозаичные изображения на стенах храма, которые тут же обновились. Четко проступили лики святых, ранее почти неразличимые, нимбы над главами Царицы Небесной и Младенца засияли золотом. Милиция стала разгонять толпы людей, собравшихся увидеть чудо и прославить Господа.

Ровно через год, в 1959 году, в этот же день у иконы Богородицы прозрел слепорожденный мужчина. Почувствовав резкую боль в глазах, он вскрикнул и от неожиданности взмахнул руками, разбив сразу три лампады, висевшие пред иконой. Он видел и стал со слезами рассказывать об этом окружающим. И снова милиция ликвидировала «театр, устроенный монахами»: исцеленный раб Божий был выдворен за пределы Почаева. Но чудеса, во множестве происходившие в этот период, не останавливали безбожников…

В Почаевской лавре было отключено отопление и подача воды, закрыты мастерские и свечной цех, отобраны хозяйственные помещения. Одновременно монахов лишали прописки, так что к 1962 году из проживавших в лавре 180 человек прописку имели лишь 23. По ночам к обители приезжали крытые грузовики. Монахов насильно сажали в них, вывозили за много километров и отпускали, пригрозив расправой и тюрьмой. Доходило до того, что милиция использовала пожарные шланги, заливая кельи и закрывшихся там иноков.

За «нарушение паспортного режима» были привлечены к уголовной ответственности многие почаевские монахи: проживавший в лавре более полувека игумен Вячеслав (Пассаман), иеромонахи Амвросий (Довгань), Валериан (Попович), Дионисий (Комонюк), иеродиаконы Апеллий (Станкевич), Антоний (Коростелов), Андрей (Щур) и другие. Среди прочих и иеромонах Сергий (Соломка) был приговорен к двум годам лишения свободы.

Из заключения иноки возвращались в лавру: не желали расставаться с родной обителью. Отец Сергий вспоминал, как прятались они на лаврских чердаках, спали в ящиках зимой, тайно посещали богослужения. Почаевские иноки ездили в Москву в Совет по делам религий и через знакомых хлопотали там о возращении прописки для изгнанной братии, писали обращения к мировой общественности, которые передавали в Москве корреспондентам зарубежных радиостанций. Риск был неописуемый: за такую «деятельность» иноков могли упрятать в застенки на многие годы.

Однако «сберегла Богородица», говорил отец Сергий. В ноябре 1963 года председатель КГБ В. Семичастный вынужден был доложить в ЦК КПСС о том, что жалобами почаевской братии занимаются такие международные организации, как Всемирный Совет Церквей и ООН. Иноки обращались, между прочим, и к английской королеве, на радиостанции Би-Би-Си и «Голос Америки». Знаменитое письмо почаевских монахов всколыхнуло Запад. В марте 1964 года на митинге в Париже французский писатель, Нобелевский лауреат Франсуа Мориак заявил: «Когда в Москве распинают Христа, мы слышим Его стон в Париже». Был направлен протест Хрущеву, создан Международный комитет информации об антирелигиозных гонениях в СССР.  Гонения были прекращены, а главный их идеолог Н.С. Хрущев, обещавший к 1980 году «показать последнего попа», 14 октября 1964 года, в праздник Покрова Божией Матери, был безславно смещен с поста генсека. И в который раз подтвердились слова Христа: «Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16: 18).

На послушании эконома

Когда годы испытаний остались позади и отцу Сергию были возвращены его права как насельника Почаевской лавры, он уже был опытным и закаленным иеромонахом. Братия уважительно относилась к нему, и на лаврском соборе отец Сергий был избран на ответственную должность эконома.

Почаевская лавра – это ансамбль уникальных церквей, великая мировая святыня. Здесь в 1240 году, когда на Киевскую Русь двинулось нашествие Батыя, на горе в огненном столпе явилась Пречистая Богородица, свидетельствуя, что Сама будет покровительствовать верным чадам Русских земель. С той поры Почаевская обитель стала вторым Афоном, оплотом Православия на границе с агрессивным католическим Западом, великой православной святыней. Величественный и уникальный Успенский собор с пещерным храмом преподобного Иова, с хранящимися в нем чудотворным Почаевским образом Божией Матери, источником из цельбоносной стопы Богородицы с драгоценным киотом, чудотворными нетленными мощами преподобного Иова, другими святынями, Троицкий собор, монашеские корпуса, святой источник, лаврская колокольня… Все это требовало ухода, ремонтных и реставрационных работ, которые многие годы если и проводились, то под строжайшим контролем атеистической власти.

Новый эконом лавры иеромонах Сергий с наместником «дерзают» ремонтировать купола и крыши, меняют полы, обновляют братские кельи, лаврскую трапезную, возрождают закрытые мастерские. Особой инициативой эконома отца Сергия стала его идея высадить вокруг лавры вечнозеленое кольцо из редких хвойных пород, «дабы уставшая братия и
многочисленные паломники дышали целебным воздухом и могли отдохнуть в тени аллей от подвижницких трудов».

Недавно в разговоре с одним из старых насельников лавры я поинтересовался этим фактом и услышал рассказ о том, как «маленький Сергий» (отец Сергий был небольшого роста) по ночам «таскал шланги с водой», поливая молодые хвойные саженцы. Он ездил за ними по всей Украине, добывал в питомниках, где-то в Закарпатье, в ботанических садах. Сам лично нарисовал план зеленых лаврских насаждений и составил карту, скрепленную архиерейской подписью и печатью. Сейчас, если вы посетите святую обитель, увидите у подножия лавры и на ее склонах высокие яхонтовые хвойные аллеи, огромным кольцом опоясывающие древнюю обитель Пресвятой Богородицы.

Была еще одна «немощь» у почаевского эконома – любовь к лошадям. Он так же ездил «по всему свету» в поисках хороших породистых гужевых помощников. «Лошадь, – говорил отец Сергий, – преданное и умное животное, умнее собаки. Бог дал ее в помощь людям как кормильца, труженика и защитника». Братия, зная о лошадиной «слабости» эконома, шутя называла его «конокрадом».
Во времена перестройки отец Сергий был в числе инициаторов возрождения типографского дела в обители. Ездил в Москву за первым печатным оборудованием.
Он, по воспоминаниям братии, отличался любвеобильностью, ласковостью, никогда не раздражался и не повышал голоса. Монашеские обеты ставил превыше всего. В келье его, кроме немногих книг и старых подрясников и рясы для богослужений, ничего не было.

Однако враг не дремал: бывшему экзарху РПЦ в Украине митрополиту Филарету была прислана докладная от «компетентных лиц» с просьбой убрать слишком инициативного и неудобного почаевского эконома. Отцу Сергию «велено было» переехать в Одесский мужской монастырь. Иеромонах… выказал непослушание будущему раскольнику, за что на несколько лет был запрещен в служении.

Последняя встреча

65 лет (!) монашества – это целая эпоха. И один Господь знает, сколько молитв, воздыханий, трудов и пота было пролито иноком ради Господа!

В последний раз мы встретились с отцом Сергием уже в Почаеве в июле 2010 года. Он жил в Свято-Духовом скиту, расположенном на горе в нескольких километрах от обители. Здесь было тихо и благодатно. Древняя надвратная церковь пропустила нас на территорию. У привратника мы узнали, что отец Сергий жив, «но уже слаб ногами», и, «если будет благословение», нас пустят к нему в келью.

Мы вошли в маленькую келью монашеского корпуса, разделенную ситцевой занавеской, за которой жил отец Георгий, ухаживающий за батюшкой. Батюшка полулежал на высоких подушках в ряске.

Он улыбнулся и благословил.
– Узнаете нас, батюшка? – спросили мы.
– Узнаю, узнаю, – тихо проговорил он. – Помню, помню и молюсь о вас.
И стал перечислять всех, кого знал в Киеве. Позвал келейника и попросил напоить нас чаем.
Мы спросили батюшку о его самочувствии. Он помолчал, а потом с неизменной улыбкой «пошутил»:
– Я уже мертвый наполовину…
Мы еще о чем-то говорили, снова брали благословение. Было грустно и радостно: сподобил Господь увидеть старца.
– Мы еще приедем и увидимся, отец Сергий!
– Бог знает, Бог знает, – тихо ответил он на прощанье.

Сергей Герук

https://pravoslavie.ru/54007.html